Истории в обложке
Астафьев В.П. «ТИХАЯ ПТИЦА»
Старая скопа, чуть пошевеливая тряпично-вялыми, дыроватыми во взмахе крыльями, плавно и упрямо кружилась над Енисеем, выглядывая добычу.
Выше по реке огромная гидростанция перемалывала воду, обращая силу и мощь её в электроэнергию, и тугими, круто свитыми волнами, ударом ли зелёного от напряжения слива, гулом ли могучих машин и кружением колёс оглушало ль, придавливало мелкую, реже крупную рыбу. Плыла она кверху брюхом, шевелила жабрами, то открывая небу красный их жар, то закрывая на вдохе хрустящие крышки жабер в узкие щели и настойчиво пытаясь опрокинуться на бок, затем на белое чуткое брюхо. Иной рыбине удавалось стать на ребро, кверху «святым» пером, и даже на некоторое время разворотиться встречь течению головой, бороться с ним, рассекать воду, упираясь хвостом в струю, упрямо плыть вверх, куда-то туда, где исток рыбьего рода или где была когда-то большая вольная вода вечности, заронившая в рыбий мозг неистребимый зов к движению, к воде обетованной или к чему-то так и не отгаданному хитромудрым человеком, который делает вид, будто все вокруг постиг, а уж про такую молчаливую тварь, как рыба, и знать-то нечего — она и годна лишь в котёл да на сковородку.
В первые годы работы гидростанции, как и на всех загороженных реках, рыбы у плотины толкалось много и её хватало всем: и птицам, и зверям, даже ненасытным воронам хватало. И людям, которых тут, как и ворон, звали стервятниками за то, что они вылавливали полудохлую, а то и дохлую рыбу, хватало и на пропой, и на закусь. Но прошли годы, рыба, истолченная водой и железом, которая нашла другие пути и воды, зашла и обжила их, и редко уж, редко пронесет по Енисею, обмелевшему, суетливому, со дна вывернутому, будто старый овчинный тулуп, галечными, серыми шиверами и отмелями, зевающего окунька либо судорожно шепчущую что-то вялым ртом сорожонку, искрящегося чешуею ельчишку, и тогда старая скопа из лохматого, малоподвижного существа, похожего на истрепанную меховую шапку, скуки ради кем-то кинутую в небо, сразу преображалась, сжав тело и крылья, падала стремительно и расчетливо вниз, ловко с одного захода брала с воды добычу .
Скопа жила в рыжих скалах, продырявленных пещерами, по левому берегу Енисея. На одиноком, ветром отстёганном дереве было у неё и начинало уже рассыпаться издалека видное гнездо. Здесь, на левом берегу реки, не так ещё шумно и людно, как на правом, редко, как бы крадучись, по кромке каменистого берега проковыляет к дачам частный «Жигулёнок» или прохрапит напряженным мотором самосвал с уворованным бетоном, грузовик с гвоздями и пиломатериалами.
Скопа привыкла к этому украдчивому, рвущемуся шуму и редкому движению, да и живёт она высоко. Под деревом, одиноким и полузасохшим, в расщелине, заросшей жимолостью, шипицей и таволжником, у неё есть спокойная засидка. Она там спит и может о чем-то думать свою птичью, никому не ведомую думу, а над нею проносятся ветры, самолеты, хлещутся летами и оседают меж камней осенями торопливые и какие-то неспокойные листья, сорит обломками сучков и прелью гнезда старое дерево. К одиночеству скопе не привыкать: одиночество — удел хищника, даже такого смиренного, как скопа, очищающего от дохлятины и больной рыбы большие и малые водоёмы, в особенности новые, так страшно загаженные всякой зарослью водорослей, ещё не наладившие ни берегов, ни жизни водяной, ни погоды, ни природы.
Пищи старой скопе надо уже немного. Летний день велик, и она углядела бы и схватила бы с воды пяток-другой рыбок, не спеша расклевала бы их в камнях, и мышки за нею подобрали бы, источили и косточки. У мышек очень острые резцы, их зубу любая кость даётся. Это они, мышки, истачивают и обращают в прах сброшенные в тайге оленьи и сохатиные рога, павших от ран и болезней зверьков и зверей: мышка, ворон, скопа — санитары, и какие санитары, вод и лесов.
Но стара скопа, стара. Затупились когти на её лапах и очерствела на них кожа, ссохлись пальцы. Чтобы донести пойманную добычу до скал, надо скопе крепче зажать её в когтях, и она садится на сплавную бону, сделанную из пиленого бруса, широкую и удобную бону, добивает клювом рыбину, если она ещё живая, и пробует упрыгать, скатиться с боны, затем уж уверенно берёт птица в лапы, зажимает в когтях рыбину и, неспешно махая крылами, направляется в скалы, в рыжие, древние камни, наполненные мудрым молчанием тысячелетий, чтобы там, в горделивой, высокой дали попитаться, очистить о камни клюв и, отдыхая, глядеть вниз, на реку, на суетящиеся по ней моторки, катера и буксиры, на «Ракету», детской игрушкой, ткацким ли челноком, пролетающую то вверх, то вниз по реке . У неё, у «Ракеты», и дымок-то сзади какой-то лёгкий, тоже игрушечный. Качнет куда-то и зачем-то плывущие брёвна, пошевелит скрипучую бону, ударит по берегу, катнёт отточенный волной камешник, выбросив на него кору, щепу, обломки деревьев, мусор и мазутные тряпки. И долго, уже после того как «Ракета» унесётся, исчезнет за островами, среди городских недвижных громад, возле берега будет еще мутной полосой поплескиваться, успокаиваться и отстаиваться вода. И, задрёмывая, старая, высокая птица раздвоит в зрачке мир: солнечное поднебесье с животворителыюй голубизной — в верхней половине и мелкий, суетный нижний мир, исходящий шумом и вонью, с этой всеколышащейся, всей бьющейся в берег, грязной, взбулгаченной полоской воды.
Отдохнёт, успокоится, наберется сил старая птица — и снова на работу, снова круг за кругом над рекой, словно в бесконечном, утомительном и сладком сне, парит, неприкаянная, всеми забытая душа. А по берегу на бонах и на бревнах сидят вороны и сторожат свой момент. В Сибири вороны черны, что головешки, никакого просвета на теле, никаких теней и оттенков, и характер у здешней вороны, как у черного каторжника: ни себе, ни птицам, ни людям от неё покоя нет. Вместе с сороками ворона тащит всё, что уцелит глаз, вплоть до мыла во дворе и на пристани. Беспощадно чистит скворечники и гнёзда от яиц и птенцов, дерёт зазевавшихся цыпушек, рвёт харч из рюкзака у забывчивого, мечтательного рыбачишки. Друг дружку вороны тоже не жалуют: видят, что какой-то проныре повезло, раскопала она что-то или стибрила, в клюве добычу несёт, похарчиться метит, — немедленно целой оравой бросаются догонять, отбивать — братство тут не в чести.
Ворона, которая постарей да поопытней, съестное урвет или добудет — скорее молчком махает в бурьян, под застреху сарая либо в заломы бревен и там, воровски озираясь, поскорей жадно исклевывает в одиночку — корку хлеба, дохлятину, случается, и кильку в томате выкушает. Алкаши напьются на берегу, посваливаются, ворона у них всё тут и подберет, издолбит; один раз из стакана бормотухи клювом хватанула, головой затрясла, к реке попрыгала — горло промывать — бормотуху вороны ещё не освоили.
За скопой вороны никогда не бросаются сразу. Увидев, что та разжилась рыбкой, они приотпустят её до середины реки и тогда с торжествующим, враждебным криком и гомоном бросаются вслед за добытчицей, быстро настигают и атакуют её со всех сторон, рыча при этом и каркая. Кажется, я даже разбираю, что они кричат: «Отдай, хар-харя, отдай! Наш харррч! Харррч!..»
Скопа какое-то время увертывается, вихляется, вихляется, жмётся к воде, скользит над рекой. Вот уж и берег недалеко, и скалы с родными расщелинами близко — там разбойницам-воронам ничего с нею не сделать, там она спрячется от черной банды в камнях, в сохлом, колючем кустарнике. Скопа умеет прятаться, так сложится вся и замрет, что сама сделается похожей на камень, даже шакальё, всезрящее око вороны не различит её в камнях.
Но скопу гонит черная банда, наторевшая в разбое и воровстве, её подшибают снизу, налетают сверху, будто вражеские истребители, и долбят клювами, царапают лапами и орут оглушительно, стайно, вразнобой и все вместе: «Харрч! Харрч! Хар! Хар!..» Вот и перья вышибли или вытеребили из старой птицы, по хребту с прореженным пером когтями прошлись. И не выдержала скопа натиска, разжала скрюченные лапы, уронила из когтей добычу. Серебрушкой сверкнув на солнце, рыбёшка упала в воду, вороны, клубясь, закружили над ней, погнались вниз по течению, хлопаются, орут, толкают друг дружку, но рыбку с воды взять не могут и в конце концов теряют её и с руганью рассыпаются по сторонам. Рассевшись по брёвнам, они клювами укладывают на себе перья, приводят себя в порядок и угрюмо ворчат: «Уплыл харрч! Улетела харря!» — однако нам торопиться, мол, некуда, наша жизнь такая — ждать, терпеть и надеяться. Но над заломами из брёвен, над бонами, над всей вороньей стаей, почитай, ещё с полчаса мотается, хлопает крыльями мама-ворона или папа-ворона и кроет своих детушек подслушанными на берегу, от пьянчуг почерпнутыми словами, главным образом блатными: «Фрайерра! Харрри! Трррепачи! Трретий срок на земле мотаете, а жрратву, корррм урррвать не можете, хмырри!» Детки, смиренно подогнув лапы, прижимаются брюхом к нагретым бревнам, безропотно внимают ругани родителей, учатся уму-разуму.
Скопа, лишившись добычи, всякий раз издавала протяжный, тонкий стон и махала ослабевшими крыльями к берегу, к скалам, и я никогда не видел — куда она улетает, где садится, потому что вблизи и на фоне скал она делалась незаметной. Какое-то время ещё мелькало что-то серенькое, мохнатое, трепыхалось ночной бабочкой иль пыльным листиком в воздухе, но свет скал, их рыжевато-серая тень постепенно вбирали в себя птицу, и всякое движение замирало, ничто не тревожило покой каменных громад — ни крики, ни стон, ни взмахи крыл, и только ночью, сперва за Караульным быком, потом на спуске от него и по узкой полосе берега мелькал иногда свет машинных фар да прорезал темноту и полоской ложился на воду огонёк терпеливого рыбака иль приютившегося у реки туриста.
К осени скопа над Енисеем появляться перестала. Улетела ли тихая птица в другие края из приенисейских скал, подалась ли на просторное водохранилище, где больше рыбы и такое обилие хлама, воды и заливов, что не найти, не достать её там грабительницам-воронам, да и с хлебных полей в тех местах вороны питаются, на помойках и захоронениях дохлого скота пасутся.
Но скорее всего, померла скопа от голодной старости, и тело её ссохлось, упало в камни с одинокого, рыжим пухом к холодам покрывшегося дерева, там и растеребили её, и съели шустрые, старательные мышки. Перья разнесло по родным расщелинам и распадкам, и весной соберут перо малые пташки, устелят им гнезда.
Ах, старость, старость — всем-то, всем как есть она не в радость.
http://modernlib.ru/books/astafev_viktor_petrovich/zatesi/read
Кучеренко С. « Рыбный Орёл»
Да, мне с малолетства скопа знакома не хуже зимородка – всё потому же: любил я такую рыбалку в замаскированном уединении среди бескрайней поймы, густо иссечённой протоками и заливами, озёрами и старицами. Они-то и составляют излюбленные пажити скопы. Хищника большого и сильного, красивого и благородного, идеально приспособленного жить рыбными промыслами.
Когда замрёшь со своими немудрёными снастями, природа пред тобою доверительно раскрывается, тайнами охотно делится, мудростью своею навязчиво одаривает… У скопы поболее чем полутораметровый размах крыльев, в небе её видать далеко. И сколько раз приходилось, застыв в плотной тени куста или коряги, видеть эту героиню высматривающей в воде добычу совсем рядом! И любовался я, дух затая, изящной в полёте острокрылой птицей, и постигал секреты её рыболовного мастерства! Случалось даже различать лаково-желтые глаза очень зоркого хищника-охотника, его черные клюв и когти, могучие свинцово серые ноги. Снизу она желтовато-белая, зоб в пестрянках, по бокам белой головы чёрная уздечка, крылья и хвост тёмные… Вроде бы ничего особенного, а в целом замечательно красиво. Но вот присядет моя красавица, гордо окинет свои владения строгим взором – и станет царственно величественной, даже надменной. Однако это всё же плоды знакомства со стороны. А однажды я разглядел и подержал в руках скопу, к сожалению, мертвую. Бездушный и жестокий человек застрелил её просто так, а за ненадобностью бросил в реку. И плыла она, плыла бездыханно, пока я её не подобрал… Трогал пальцы и удивлялся, что наружный легко поворачивается назад, образуя крепкий замок: два спереди и два сзади… Поражался остроте круто загнутых когтей-серпов и множеству острых шипиков на внутренней стороне пальцев, способных крепко держать самую скользкую рыбу, даже сома и налима… Пробовал остроту клюва и снова удивлялся. И вздыхал: кому мешала эта чудная птица, так мудро и вместе с тем элегантно сотворенная природой. И за что убили? Ведь ловит в миллион раз меньше, чем рыбаки двуногие. А гнездо от гнезда в пяти, даже десяти километрах.
Коршуна в то время я знал получше, чем скопу. Их водилось гораздо больше, они не боялись людей и частенько с наглецой кружились над подворьями, норовя утянуть цыплёнка, утёнка, гусёнка, плохо положенный продукт или, наконец, что-нибудь с огорода или помойки. И потому эта птица в нашей деревне была вне закона. Но чем больше я знакомился со скопой, тем крепче проникался к ней уважением, потому что рядом с коршуном она смотрелась столь же благородно, как речной рыцарь выдра в соседстве с вороватым и жадным колонком. И ещё в мальчишеском возрасте узнал я без книг и учебников, что птица скопа не только до совершенства ловка и сильна в рыболовстве, но добывает и ест лишь живую рыбу и питается только свежениной. А лишнего никогда не промышляет. Убедился и в том, что живут мои герои в супружестве верными пожизненными парами, для которых адюльтер немыслим.
С соседями-соплеменниками они дружны, доброжелательны и не конфликтуют при единственном строгом условии: границы семейных владений должны соблюдаться строжайше. А ещё распознал я, что Он и Она поровну делят заботы по выращиванию и воспитанию наследников виртуозного мастерства в рыболовстве. Что успешной бывает в среднем одна атака из четырёх. Что рыбак этот вполне удовлетворяется рыбой некрупной, чтоб легко было взмыть с нею в небо и побыстрее примчаться в гнездо. И чебаком да коньком не брезгует, даже синявкой и пескарём! А суточный улов редко когда превышает килограмм.
Но давайте же поподробнее остановимся на семейных устоях нашей героини. Скопа не только исключительно преданный супруг, но и очень заботливый родитель. Тёплое время года она проводит в жарких странах. С приходом весеннего потепления – как только появятся пятна и полоски талой воды – спешно возвращаются на родину. Отличить «мужей» от «жен» с виду можно лишь по размерам, потому что самцы у большинства пернатых хищников заметно меньше своих подруг.В разгаре победного наступления весны юный рыбак стремится половить ротанов и спешит на заветные ротаньи озёра. Головешка по многим причинам мила сердцу деревенских мальчишек, но вспомним: особенно хороша она тем, что отлично клюёт на любую наживку сразу же по вскрытию озёр.
И вот таскаешь этих шустрых рыбок одну за другой, и как бы между делом следишь, как только что появившийся глава скопиной семьи, не теряя времени, приступает к ремонту огромного, за зиму изрядно обветшавшего гнёзда. Поправляет старые, но ещё крепкие ветки, носит и укладывает новые. И ждёт не дождётся прилёта своей единственной. Впрочем, долго ждать не приходится. Гнездо у этих птиц, как и у большинства аристократов неба, сооружение монументальное. Представьте себе могучее дерево в огромной черной шапке вместо вершины – до полутора метров в поперечнике! Не совсем и понятно, зачем же такое большое, как у беркута или орлана. Даже в конце лета, когда в гнезде сидят четыре-пять особей – родителям с великовозрастными детьми, всё равно просторно. Но, видно, скопе это и нужно: чтобы и у себя дома было просторно. Как в небе. Однако вернёмся в весну.
Встретившаяся пара милуется – не намилуется. У них ведь каждый год свадьба, и непременно с уверениями в вечности единения. Особенно горячится Он: демонстрирует головокружительную виртуозность своего полёта, сопровождая высший пилотаж распарывающими небо страстными вскриками, потом торопливо отлучается, словно спохватившись о своих более прагматичных обязанностях, а возвращается со свежей рыбой, чтобы галантно подарить её своей пожизненной избраннице. Она ведь за ним наблюдает превнимательнейше, решая, должно быть, с прокормом и воспитанием скольких наследников справится в это лето друг сердечный – с парой, или, может, четырьмя?
Столько яиц и откладывает многомудрая во всём предусмотрительная супруга. Любовь любовью, однако, для неё главное в жизни – дети. Как, впрочем, во всех мирах у живых существ, от божьей коровки то двуногого властелина планеты всей. За редчайшими исключениями.
А через пять недель насиживания красивых белых яиц, живописно забрызганных лиловыми, красными и бурыми пестринами, супруги дарят миру не совсем красивых, зато очень «перспективных» птенцов. Как и все детеныши, они наипрожорливейшие, зато растут стремительно. В полуторамесячном возрасте размерами «прибылые» уже со взрослых, а ещё через десяток дней сами с усами. Летают. Стараются побыстрее научиться жить по-скопиному, с радостной готовностью перенимая уроки терпеливых в обучении отца и матери.
Такая это во всем красивая да интересная птица, а её с каждым годом становятся всё меньше, меньше. Ещё лет тридцать назад плывешь, бывало, на моторке и за час-другой заметишь в небе десять-пятнадцать промышляющих «рыбных орлов». Теперь же на той или другой какой реке, можно ни одной не заметить, и в порядке вещей: повсеместно толпы людей, отовсюду доносятся рев моторов, везде палят из ружей. Отравленные реки умирают, а вместе с ними исчезает скопа.
Она настолько свободолюбива, что неволя для неё немыслима. Потому-то она в клетках и зоопарках не живёт. Просто поразительно: тигр, лев, слон, беркут, лебедь с пленением мирятся, а вот птица скопа – нет. Как впрочем, и её маленький собрат по рыбному промыслу зимородок.
Но не дай Бог сгинуть скопе: тогда вместе с нею исчезнет с лика земного и род, и семейство скопиных, ибо они представлены единственным видом. Единственным в своём роде: сильным и ловким, красивым и благородным. Миролюбивым, никому зло не приносящим, но от всех страдающим.
Человек со своим безудержным устремлением к богатству и власти лишает права и возможности жить в первую очередь первоклассные творения природы. И всё больше становится таких мерзопакостных тварей как крысы и мыши, волки и гиены. В мои малые лета, когда скопе ещё ничто не угрожало, ворон было многократно меньше, чем теперь. И сколько же вреда от этой наглой чёрной птицы! Как много она разоряет птичьих гнезд, уничтожает кладок и птенцов! И процветают в своей разбойной жизни, множатся, расселяются. А борьбы с ними почти никакой.
Быстро летит время. Лет десять назад наблюдал я печальные события, а словно вчера, потому что никак не тускнеют они в памяти моей.
…Сидел я в густой тени тальников за удочками. Злили синявки и косаточки. Мечтал хотя бы о коньках и чебаках на юшку для ухи, коих всегда считал рыбой сорной, порядочного рыбака ну никак не достойной. И о радость в те мрачные минуты! Над мелководным, но просторным заливом запласталась невесть откуда взявшаяся скопа! Сначала она пронеслась над зеркальной заводью этаким дельтапланом, но увидев, должно быть, рыбу, перешла на зигзаги и восьмёрки. И вот зависла в воздухе, трепеща крылами – так она делает перед броском на добычу… А сама атака длилась какую-нибудь секундочку: полусложила за спиною крылья, вытянулась в струну и ударилась в крутое пике. За миг до соприкосновения с водою она ловко выставила большие когтистые лапы… А в следующее мгновение этот и в самом деле рыбный орёл уже поднимался в небо с отчаянно извивающееся серебристой рыбиной. Я в голос поздравил коллегу с успехом.
Да недалеко отлетела она от залива, как набросились на неё вороны. Сначала их было две, но вот уже целая стая атакует, горланя на весь белый свет. И вот за чернотою сплошной нечисти исчезла моя любимая птица. Только слышен был её полный отчаянья и негодования крик: «кай-кай-кай». И одно за другим печально парашютились её светлые перышки. И что же могла сделать скопа с такой прорвой сильных и вертких болышеклювых птиц, будучи тяжело загруженной и со «связанными» лапами? Когда вражье безнаказанно клевало и било крыльями и грудью!
И вот полетела рыбина вниз, а дружная воровская братия – за нею. Ограбленный же аристократ неба опустошённо повернул на рыбачьи пажити.
Не правда ли, подобное случается и у людей. Всегда агрессивная посредственность талантливых и умелых, способных творить, не любит, их успехи не прощает, а при удобном случае стремится унизить и ограбить. Талант всегда под угрозой атаки бездарностей, их толпы пристально выискивают в нём недостатки, чтобы уровнять его с собою или себя с ним. И ведь не без основания в мудрейшей книге мира ещё когда-то было записано: «Всякий труд и всякий успех в делах производит взаимную между людьми зависть».
Увидят ли внуки наши эту прекрасную птицу скопу? Хотелось бы верить, да мало к тому оснований. Звереет наш люд в последние годы, лишается остатков давно уже ставившей примитивной нравственности. Все живут сугубо личными устремлениями, природа же стала всего лишь средством обогащения. Впрочем, всё может быть, и я молю Всевышний Разум о том, чтобы опомнились, наконец, люди и обратились лицом с заплаканными глазами к братьям своим меньшим… Лет двадцать назад птица скопа в Америке исчезла почти напрочь. Но дружно встали на её защиту американцы и спасли. А как берегут эту птицу в Швеции! В других странах Балтии! В Японии!
И чем же провинилась многострадальная скопа в России? / Муравейник.- 2004.- №7.-С.8-12.
Соколова Алла « Тайна Скопинской керамики»
Россия всегда славилась народными промыслами, да такими, которые завоевали славу во всём мире. Наш разговор пойдёт об искусных изделиях из города Скопина. Этот небольшой город находится в Рязанской области и знаменит причудливой и загадочной керамикой. В окрестностях Скопина глины всегда было видимо- невидимо. Глиняная посуда в местах, где позднее появился город, делалась ещё во времена Киевской Руси. Однако годом рождения скопинского гончарного промысла считается 1640-й. История сохранила даже имя первого местного гончара. Это некий Дёмка Киреев, сын Берников. Гончарный промысел в городке развивался быстро. Помимо необходимых предметов быта стали изготовлять печные трубы, кирпичи, черепицу. Одно огорчало – хоть посуда получалась удобной и практичной, не хватало ей красоты и изящества. А в соседнем селе научились производить не только матовую керамику, но и глазурованную, обливную. Эта особенность очень украшала изделия тамошних мастеров.
Но секрет потому и называется секретом, что знают его лишь избранные, посвящённые. И тогда один из самых пытливых мастеров гончарного дела Фёдор Оводов решил во что бы то ни стало раскрыть тайну. Он переселился в то село и устроился в подмастерьем в местную гончарную мастерскую. Работал честно, старался, да и узнал-таки гончар заветный секрет. А после вернулся в родной город и раскрыл тайну своим односельчанам. И вот со второй половины XIX века в Скопине началось производство глазурованных фигурных сосудов и многоярусных подсвечников.. Большинство из них украшены сложной лепниной с изображением СКОПЫ – огромной белогрудой птицы с тёмными крыльями и могучими когтями. Существует легенда, что питалась скопа исключительно рыбой и жила только там, где было тихо, где лес надёжно защищал её от шума, от людей. Но вдруг исчезли леса – часть их вырубили, часть сгорела от пожаров. Вместе с лесами исчезла и скопа. Только память о ней в названии города осталась – Скопин. Тогда решили жители увековечить эту птицу в гербе своего города, и в керамических изделиях. С тех пор местные гончары стали украшать свои глиняные произведения изображениями этой птицы. А она принесла мастерам славу, известность и почёт в благодарность за то, что смогли художники сохранить до наших дней исконно-русские традиции и неповторимый народный колорит уникальной скопинской //Чудеса и приключения детям .- 2010.- №8.- С.20-21
